1. Начало пути
2. Разминка перед забегом
3. Депутат от Шклова ищет себя
4. «Молодые волки» сбиваются в стаю
5. Драка бульдогов под ковром
6. Тема всей жизни
7. Перед решающим стартом
8. На старте
9. Окончательный выбор

От Шклова до Шклова

Саша Лукашенко родился 30 августа 1954 года в поселке Копысь Оршанского района Витебской области. Был он безотцовщиной, поэтому мать, Екатерина Трофимовна, в том же году переехала на свою родину, в Шкловский район Могилевской области, где они и поселились в деревне Александрия неподалеку от райцентра. Здесь жила родня, а потому было легче в одиночку растить сына… Таким образом, Сашу вполне можно считать парнем шкловским…

Шклов — город исторический. Здесь был когда-то извлечен из земных пластов «шкловский идол» — тупоголовый каменный истукан, вытесанный неизвестным умельцем еще до нашей эры. Судя по названию, изготавливали в Шклове стекло («шкло» — по-белорусски и по-польски). Отсюда наступал на Москву Лжедмитрий I, а затем и его преемник, Лжедмитрий II, по прозванию Тушинский вор, также обладал Шкловом. Спустя двести лет, после разделов Речи Посполитой, Екатерина II подарила Шклов отставному фавориту сербу Семену Зорину, который открыл здесь кадетский корпус, создал театр, а заодно дал приют всевозможным авантюристам, включая знаменитых фальшивомонетчиков братьев Дзановичей… Впрочем, в детские годы об историческом прошлом города будущий президент Беларуси вряд ли задумывался.

Детство у Саши Лукашенко было не из легких. Во-первых, отца нет — некому заступиться. Деревенские мальчишки, народ жестокий во все времена, шпыняли байстрюков. Во-вторых, в деревне 50-х — начала 60-х годов вообще жить было трудно. Голода в белорусской деревне не было, но не было и сытости.

Судя по обрывочным воспоминаниям самого Лукашенко, семья была не просто бедной, а очень бедной, чтобы не сказать нищей. Конечно, ни Екатерина Трофимовна, ни сам Саша никогда не побирались, но денег не хватало сильно. Позже, говоря о своей студенческой молодости, Лукашенко будет раз от раза повторять: «Я был вынужден учиться на стипендию». Автор упомянутого нами жизнеописания Лукашенко Владимир Якутов выбросит фразу из цитируемою выступления героя, но ее продолжение приведет правильно: «У нас стипендия была рублей 35–40 общая, “общественник” получал 42, а если еще учился на “отлично”, то примерно под 58 рублей. И поскольку мне не у кого было попросить помощи, то я всегда стремился получить лишний рубль»^[1].

В 1975 году он закончил исторический факультет Могилевского педагогического института. В институте активно занимался общественной работой. «В течение ряда лет Александр Григорьевич редактировал стенную газету института, был лектором Могилевского обкома комсомола»^[2], — со слов декана истфака П. Ф. Дмитрачкова утверждает все тот же Якутов. А вот что говорит журналист Анатолий Гуляев^[3], хорошо знавший будущего президента по Шклову:

«Моя жена, которая училась в институте вместе с ним, говорит, что он действительно хорошо учился и был активным членом штаба “Комсомольского прожектора”. Отвечал, если я правильно помню, за общественное питание. И вот когда Лукашенко появлялся с какой-нибудь проверкой в институтской столовой, то там все повара тряслись, потому что каждый кусок мяса взвешивался».

«Комсомольский прожектор» в те годы был одним из самых неформальных дел комсомола, в котором проявляли себя наиболее настырные, въедливые, боевые и рвущиеся наверх ребята. Сашу Лукашенко к таким вполне можно было отнести. Вообще его комсомольская юность проходила в духе времени, недаром после окончания института его распределили в школу на должность освобожденного секретаря комсомольской организации. Это была низшая из ступенек номенклатурной лестницы, что-то вроде пионервожатого, только для старшеклассников, но первая ступенька в карьере. Ведь он стал номенклатурой райкома комсомола. Впрочем — всего на три месяца, выпавшие на самое начало учебного года. В ноябре его призвали в армию.

На фотографиях из «дембельского альбома», сделанных во время его службы на границе, Лукашенко хорошо узнаваем. Упрямый жесткий взгляд, чуть припухшие губы, высокие скулы. Все мы мало меняемся после того, как окончится детство.

В Брестском погранотряде он вступил в партию и даже стал инструктором политотдела по комсомолу. Оттуда, после демобилизации, пошел работать секретарем первичной комсомольской организации Могилевского горпродторга, потом — инструктором Октябрьского райисполкома в Могилеве. И, через пять месяцев, — штатным ответственным секретарем Шкловской районной организации общества «Знание» (в советские времена это была организация, призванная под видом удовлетворения «интеллектуального голода» трудящихся проводить идеологическую работу с населением). Это была уже номенклатура райкома партии. Лукашенко «попал в обойму».

Выработанная со студенческих лет привычка во все вмешиваться и во всем наводить порядок, как в кастрюле на институтской кухне, сочеталась у Лукашенко с высокими амбициями. Вот на сельхозработах студенты «по его предложению, прямо возле костра стали выполнять специальные физкультурные упражнения для тренировки позвоночника. “Вечером очень помогает массаж спины, — советовал Александр, — делайте его друг другу”»^[4]. Вот инструктор политотдела погранотряда беседует с бойцами: «Он читал доклады и лекции, беседовал как с большими группами солдат, так и с отдельными воинами. Иногда простой вопрос разрастался в содержательный и задушевный разговор»^[5]. Выступать Лукашенко научился, причем на любую тему.

В нем не было ничего бунтарского. Он был вполне советским и намеревался сделать обычную советскую карьеру. Те из студентов, у кого не было ярко выраженных профессиональных способностей, но энергия била через край, начинали активно заниматься общественной работой и попадали в комсомольские структуры. И уже там «руководили» теми, кто проявлял талант инженера, учителя, агронома. Так начинал и Саша Лукашенко.

Но устроить его это никак не могло. Хотелось чего-то конкретного.

Тогдашний секретарь Могилевского обкома партии, курировавший вопросы сельского хозяйства, Василий Леонов^[6] вспоминает о своей первой встрече с Лукашенко в 1979 году:

«Шло совещание в Шклове, и первый секретарь райкома партии Вера Костенко подвела ко мне Лукашенко и представила: дескать, вот он хочет быть председателем колхоза… “А кто вы по специальности?” — “Учитель”. — “А почему не хотите работать в своей сфере, по своей профессии?”

Лукашенко ответил привычно:

— Я родился в деревне и хочу руководить хозяйством»^[7].

Председатель колхоза — это в советское время власть и определенная независимость, самостоятельность. Как на своем рабочем месте председатель распоряжается судьбами людей, Саша Лукашенко видел еще в детстве. Стать председателем колхоза для него — предел мечтаний.

Леонов дал совет получить специальное образование. И Лукашенко тут же послушался. Поступил на заочное в Горецкую сельскохозяйственную академию. Учился, работал, было нелегко. Но своего добился. Двадцать седьмого марта 1987 года решением бюро Шкловского райкома КПБ его рекомендовали на должность, правда, не председателя колхоза, а директора совхоза «Городец» Шкловского района Могилевской области.

В совхозе — государственном сельхозпредприятии — свободы, конечно, поменьше, чем в колхозе. Зато никакой тебе коллегиальности, никакой пусть даже формальной подотчетности общему собранию колхозников. Тебя назначили — и ты руководишь, подотчетный лишь тем, кто тебя назначил.

Понял молодой и энергичный директор и другое: как тут с коллективом ни упирайся, как на земле ни вкалывай, хозяйство не поднимешь. Без влиятельной поддержки сверху.

«Городец» традиционно считался «лежачим» совхозом, предшественник Лукашенко отработал в нем десять лет, не добившись серьезных изменений. Даже активная поддержка всесильного в таких вопросах главы облагропрома не помогла ему вывести отстающее хозяйство в «маяки». А ведь и на традиционно отсталой в аграрном производстве Могилевщине были действительно крупные руководители. В тени крепкого еще старика, дважды Героя труда Василия Старовойтова куда расти в общественном мнении какому-то Лукашенко? С какими результатами?

Ему помогла перестройка.

Беларусь просыпается

Советскую Белоруссию, жившую посытнее, а значит и поспокойнее, чем Рязанщина или Тамбов, волны перестройки захлестнули значительно позже, чем остальную часть СССР. В Москве уже вовсю полемизировали Ельцин с Лигачевым, а белорусский политический маятник еще даже не качнулся. Алесь Адамович^[8] как-то в сердцах сравнил Беларусь с Вандеей. Как Вандея была самой монархической из французских провинций, так Беларусь была самой советской и, пожалуй, самой благополучной из советских республик.

Последний доперестроечный (хотя уже при Горбачеве избранный) первый секретарь ЦК КПБ Ефрем Соколов, старомодно добропорядочный, из числа тех, кого принято было называть «крепкими хозяйственниками», на роль политического лидера никак не тянул. Как и коммунистическая партия «не тянула» свою роль руководящей и направляющей силы белорусского общества. Это стало очевидным, когда Беларусь проснулась. Разбудили ее Алесь Адамович и Зенон Позняк^[9]. Первый сказал правду о Чернобыле, второй — о Куропатах.

Алесь Адамович жил в Москве, был широко известен, общался с самим Горбачевым, хотя считался почти диссидентом. Он мало зависел от партийных чиновников, а потому мог позволить себе многое. Голос Адамовича, заговорившего о политической ответственности «центра» перед «республиками», услышала вся страна.

Услышанное потрясало. Четверть территории республики попала под радиоактивные осадки. К такому не был готов никто. У Беларуси не хватало медикаментов для лечения пострадавших, стройматериалов, чтобы возвести дома для переселенцев на чистой территории, продовольствия, чтобы возместить урожай, не убранный с зараженной земли.

И главное — людям не говорили всей правды. А потому они не могли защититься от страшной, но невидимой и непонятной радиоактивной угрозы.

Люди были вправе ждать помощи от власти. Но власть бездействовала. Хотя в Уголовном кодексе и была статья, определявшая наказание за бездействие. А властью была Коммунистическая партия, лидером которой был недавно избранный Михаил Горбачев.

Аварию и «списали» на Горбачева. Белорусская партийная организация за него не вступилась. Здесь «молодого» генсека не любили за все — особенно за говорливость. О том, что он принес свободу слова и свободу мысли, в Беларуси не вспоминали: о какой свободе можно думать, когда продуктов в магазинах становится все меньше, а народ не хочет, чтобы им управляли по-старому? На этих вот настроениях, да еще под влиянием московских веяний в спокойной Беларуси неожиданно для властей возникла оппозиция…

Тогдашнюю оппозицию звали Белорусским народным фронтом в поддержку перестройки «Адраджэньне». Оргкомитет БНФ был создан 19 октября 1988 года, но еще до этого появились первые ростки того, что можно было назвать национально-демократическим движением.

Это были молодежные неформальные объединения — «Талака», «Тутэйшыя» и различные экологические организации. Первые ласточки национально-культурного возрождения, они занимались пропагандой белорусского языка и литературы, изучением фольклора. Экологи боролись с загрязнением окружающей среды, проводя акции не слишком шумные и многолюдные, но и их хватало для сонной сытой республики. Партия вяло указывала на них комсомолу, комсомол столь же вяло вел какие-то переговоры с лидерами неформалов. Весь этот «плюрализм» казался несерьезным, очередной кампанией, проводимой по указанию сверху.

…Бомба разорвалась 10 июня 1988 года, когда в газете «Літаратура і мастацтва», органе правления Союза писателей БССР, появилась статья кандидата искусствоведения Зенона Позняка и историка Евгения Шмыгалева «Куропаты — дорога смерти». В ней рассказывалось о том, как в урочище Куропаты под самым Минском в 30-е годы возили расстреливать людей. Потом Минск разросся, и урочище стало соседствовать с жилым микрорайоном Зеленый Луг.

«Сделав обмеры и подсчитав все данные, можно приблизительно вычислить первоначальное количество похороненных в исследованных могилах. Оно колеблется от 150 в “зимней” могиле № 1 до 260 в могиле № 5. Если взять среднюю цифру 200 покойников в могиле и сделать простое умножение на количество выявленных сегодня захоронений (510), то получим 102 тысячи человек»^[10].

Эти цифры потрясли белорусскую общественность.

Статья получила колоссальный резонанс. Ее даже перепечатала тогдашняя главная газета перестроечной советской интеллигенции — «Московские новости». Куропаты сделались местом паломничества. Республиканская прокуратура была вынуждена начать расследование и пришла к неутешительному для компартии выводу: да, в Куропатах погребены останки жертв не фашизма, а довоенных репрессий.

Этого не могли вынести даже белорусы. Еще совсем недавно, в марте 1953 года, им сквозь слезы казалось: небо обрушилось на землю оттого, что Сталин умер! Потом со слезами на глазах они хоронили другого коммунистического вождя — собственного, белорусского, Петра Машерова. Компартия, вроде бы в Беларуси ничем себя не скомпрометировала: никого, считалось, не сажали, никого не расстреливали, не считая убийства Михоэлса — да и его убили не по местной инициативе и не партийные органы, а НКВД, которое всегда было московским… Белорусские коммунисты — чуть ли не святые. И тут — на тебе. Под самым, можно сказать, домом — жертвы коммунистической системы! Как жить после этого?

А ведь Позняк говорил и о другом. Он будил национальную гордость. Все лучшее, что было в Беларуси, он объяснял ее собственными заслугами (о том, сколько союзных денег было вложено Москвой в восстановление разрушенной белорусской экономики, разбомбленных городов и сожженных деревень, просто не упоминалось). А все худшее — как раз влиянием России, этой «империи зла». И казалось: стоит только отделиться, освободиться от российской власти и от коммунистической идеологии — и сытость свою сохранишь, и свободу обретешь…

Все это предвещало столкновение. Оно и произошло 30 октября 1988 года, когда пришедшие на кладбище минчане, собравшиеся отметить там день поминовения усопших «Дзяды», оказались лицом к лицу с милицией, вооруженной дубинками и баллончиками со слезоточивым газом.

Зенон Позняк произнес пламенную речь: «Чтобы перестройка не двигалась, бюрократия хочет создать конфронтацию в нашем народе. Поэтому я еще раз обращаюсь к вам: будем осторожными и будем ответственными! Будем мудрыми, если им не хватает мудрости. …Посмотрите, что творится. Они даже здесь нас боятся, на этом поле. Это агония! …Победа за перестройкой!»^[11].

Голос Позняка оказался в тот день главной силой, способной объединить вокруг себя людей. И когда власти применили дубинки и газы, они превратили скромного этнографа и театроведа в фигуру общенационального значения.

С ситуацией разбиралась специальная комиссия во главе с тогдашним спикером Верховного Совета БССР Георгием Таразевичем^[12]. Комиссия большинством голосов применение газов не подтвердила, а действия милиции оценила как правомерные (при особом мнении входившего в нее поэта Пимена Панченко). Но дело было сделано: газовая атака стимулировала создание первой альтернативной политической структуры — Белорусского народного фронта.

Он вырос мгновенно, сконцентрировав на себе ненависть всех антиперестроечных сил республики. Но точно так же мгновенно вобрал он в себя силу всех тех, кто протестовал против застоя и партийной бюрократии в Беларуси. Стало понятно, что именно БНФ — единственно возможная в тот момент альтернатива компартии.

Тут как раз подошло время выборов.

Во всем мире оппозиция приходит к власти либо революционным путем, либо на выборах. Горбачев в 1989 году создал такие условия выборов, что люди поверили: можно голосовать и за альтернативу. Съезд народных депутатов СССР показал, что происходит, когда выбирают наиболее активных, умных, непослушных — тех, кому верят. Их голоса благодаря прямым трансляциям сессий слышали все. Я помню, как сам, будучи школьным учителем, отпускал детей с уроков, чтобы они — и я, конечно, — увидели это зрелище. Как плакала моя мать, слушая выступления Анатолия Собчака, Андрея Сахарова, Ильи Заславского, Галины Старовойтовой…

Стало понятно: можно говорить то, что думаешь. Пожалуй, эти две недели телевизионного эфира без цензуры всколыхнули всю страну, безвозвратно повернув ее на новые рельсы.

Нет, все-таки не всю страну. Беларусь не торопилась к переменам. Хотя на улицу новые идеи и выплеснулись, но на выборах народных депутатов СССР 1989 года кандидатов от БНФ общепартийными усилиями еще удалось сдержать. Кого-то, как Позняка, отсеяли на окружных собраниях избирателей, кого-то, как профессора Михаила Ткачева, просто избили в подворотне, вынуждая сняться «по состоянию здоровья». В результате депутатами Съезда народных депутатов СССР стали только несколько белорусских «неформалов», которых лишь поддерживал БНФ, — Александр Добровольский, Александр Журавлев, Станислав Шушкевич, Сергей Габрусев, Виктор Корнеенко, прокурор Николай Игнатович. От творческих союзов депутатские мандаты получили писатели Алесь Адамович и Василь Быков. В остальном Белорусскую Советскую Социалистическую Республику на Съезде народных депутатов СССР представляла вполне традиционная партийная номенклатура. Хотя в Минске Народному фронту удалось прокатить первого секретаря горкома партии Галко.

Но авторитет БНФ продолжал расти день ото дня. Вся вторая половина 1989 года в Беларуси прошла под знаком митингов и манифестаций. Бело-красно-белые флаги, позаимствованные БНФ у так и не состоявшейся Белорусской народной республики^[13], реяли над толпами людей, приходившими на митинги. Нет, «толпа» — слово в данном случае крайне неточное. Народу собиралось много, тысячи, десятки тысяч.

Реванш за проигранные в 1989 году выборы народных депутатов СССР БНФ взял в следующем, 1990 году. На выборах в белорусский парламент прошло около тридцати «неформалов», причем главенствующую роль во впервые легализованном в высшем законодательном органе республики оппозиции играли представители Фронта.

Двадцать пятого февраля 1990 года в Минске состоялся самый массовый митинг за всю новейшую белорусскую историю. Около ста тысяч человек вышли на улицу, выказывая поддержку идеям Зенона Позняка и его единомышленников. БНФ стал главной альтернативой белорусской компартии. О том, что Фронт был создай в поддержку перестройки — то есть, инициативы, исходившей от коммунистического руководства страны, — Позняк быстро забыл. Его позиция предельно четко сформулирована на сессии Верховного Совета 20 июня 1990 года:

«За всю историю человечества не было еще такой системы, такого тоталитарного режима и такой партии, при правлении которой было бы столько преступлений против человечества… Что касается ответственности каждого коммуниста за эти преступления, то человек, который находится в партии, не несет юридической ответственности за ее коллективные действия. Юридическую ответственность он несет только за свои действия и отвечает по суду… Что касается политической ответственности, то политическую ответственность несет каждый член партии, который носит билет»^[14].

Так и сложилось: на одном полюсе — КПБ, на другом — анти-КПБ, или БНФ.

Рабочие выходят на площадь

В КПБ во всем винили Москву. Но вслух партаппаратчики противоречить Горбачеву не решались. Он все еще был высшим руководителем партийного механизма, хорошо отлаженного в сталинские времена.

Несогласные уходили сами — по возрасту.

Ушел и Ефрем Соколов. На съезде КПБ его сменил первый секретарь Минского обкома партии Анатолий Малофеев, который считался одним из лидеров белорусских консерваторов. На деле он, вероятно, просто хотел власти. Ему казалось, что пост первого секретаря ЦК власть дает, но вскоре стало очевидным, что это не так. Потому что власть — это когда ты можешь изменить ситуацию в соответствии со своими представлениями о том, как она должна развиваться.

А Малофеев ничего не мог изменить. Просто потому, что у партийного аппарата, которым он руководил, власти уже не было.

Впервые кризис дал о себе знать в марте 1991 года. В то время во всем СССР начались павловские реформы: цены подскочили, а товаров на пустых полках не прибавилось. И тогда в Минске рабочие вышли на площадь. Причем — в буквальном смысле слова — на площадь Ленина. Это были не бунтари из БНФ, не молодежь, а действительно рабочие — шли строгими колоннами, собранные, решительные, только гул стоял на улицах. От человека к человеку передавали: «Тракторный на подходе. С “Интеграла” идут». Почему они вышли? Есть было нечего. Нескончаемые очереди в магазинах. Даже те, у кого были деньги, не могли на них ничего купить, — да и денег, в общем-то, было немного. Премьер-министр СССР Валентин Павлов вначале объявил обмен денег и таким образом изъял у населения крупные купюры, хранившиеся «на черный день» в заветном ящике бельевого шкафа, а затем ввел так называемый президентский пятипроцентный налог с продаж, отчего на эти же пять процентов повысились цены в пустующих магазинах.

Все это и переполнило чашу терпения. Никто не знал, что делать. Знали только, что во всем мире в таких случаях протестуют и организовывают забастовки. Так, стихийно, сумбурно, не понимая, чего следует требовать, вышли на площадь, что называется, «проявили гражданскую активность». Хотя ничего «гражданского» в этой активности не было — просто холодильники совсем опустели.

Массы «проявляли активность» более месяца. Разогнать их было невозможно: около двадцати тысяч человек приходили к Дому правительства, как на работу. Выдвигались все новые и новые требования. Департизация заводов. Декоммунизация профкомов. Отставка правительства и Горбачева.

ЦК КПБ не знал, как реагировать. Мне — тогда секретарю ЦК ЛКСМБ — довелось присутствовать на единственном заседании бюро ЦК КПБ, когда обсуждался вопрос о забастовках, перекинувшихся уже и в провинцию — в Солигорск, в Оршу. Помню стон председателя Верховного Совета БССР Николая Дементея: «Проблема не в нас, проблема в Москве!». У этих людей уже не было власти, конструкция, на вершине которой они оказались, обречена была рухнуть.

Она и обрушилась. В августе 1991 года, после провала московского путча, тихо поддержанного ЦК Компартии Беларуси, в одночасье все обвалилось. Первого секретаря ЦК, народного депутата СССР Анатолия Малофеева демократически настроенные депутаты буквально стащили с трибуны республиканского Верховного Совета. Секретаря ЦК КПБ Валерия Тихиню^[15], тоже депутата, на подходах к зданию Дома правительства в буквальном смысле слова оплевала толпа, и спасать его пришлось руководителю одной из дружин Белорусского народного фронта Вячеславу Сивчику^[16]. Тихиня не мог прийти в себя и только повторял: «Спасибо, спасибо…» — пока его выводили из толпы, а потом вели в больницу (он слег с острейшим сердечным приступом).

Трясясь от страха, бывшие партийные руководители приостановили деятельность КПБ — КПСС на территории Беларуси, за что проголосовало абсолютное большинство парламента^[17].

В этом составе парламента оказался и бывший партийный пропагандист и агитатор Александр Лукашенко.

На волне перестройки

Михаил Горбачев не только принес на советскую землю — от Бреста, как говорится, до Курил — свободу слова, но и развязал хозяйственную инициативу. Хотя вряд ли он мог себе представить, что появится целое поколение руководителей-ораторов, которым слово заменит дело.

Но, при всей своей склонности к «говорильне», Александр Лукашенко красивые слова не только произносил. Искренне поверив в одно из таких магических слов, он взял его на вооружение, и сразу «попал в струю». Это было слово «аренда». Производственные бригады или цехи, а на селе — бригады животноводов или полеводов, звенья механизаторов брали в аренду помещения, средства производства, землю, при этом часть полученной продукции отдавали хозяйству, а остальное могли распределять между работниками арендного предприятия… Естественно, люди работали лучше: появлялся хоть какой-то стимул. О частной собственности, о свободных рыночных отношениях речи не шло. По тогдашним социологическим опросам, не более двадцати процентов поддерживали введение в стране частной собственности на средства производства, а большинство было решительно против. И половинчатые горбачевские преобразования с этой точки зрения учитывали психологию «советского человека».

По свидетельству Анатолия Гуляева, «одним из самых больших сторонников введения аренды в Беларуси был секретарь обкома Василий Леонов. Он создал команду людей, которым это нравилось. В их числе оказался молодой директор совхоза “Городец” Александр Лукашенко».

Молодой директор совхоза сразу увидел, что аренда раскрепощает его как хозяйственника. Он получал реальную возможность распоряжаться землей, продукцией производства, деньгами, полученными от ее продажи. И чем больше свободы, чем меньше контроля — тем лучше. Тем более что тебя за инициативу не только не ругают, а даже хвалят, поддерживают, рукоплещут: давай еще, еще!

О сути этих методов и опыте совхоза «Городец» подробно рассказывала вышедшая в 1990 году в белорусском издательстве «Ураджай» книга за подписью А. Лукашенко «Городецкие уроки». Как ни странно, в «житии» нашего героя, подготовленном Владимиром Якутовым, об этой книге не говорится ни слова. А книга чрезвычайно интересна для понимания логики хозяйственного мышления нашего героя, хотя это лишь «литературная запись» рассказов директора совхоза журналистом Ремом Ткачуком:

«Основные беды исходили от административно-командной системы ведения хозяйства и в связи с этим порочной организации труда. Командовали чиновники и по вертикали, и по горизонтали, щедро раздавая “полезные советы”. По указанию сверху пахали, сеяли, убирали, сокращали или увеличивали количество голов скота… Бесконечными понуканиями и указаниями отучили людей думать, соображать»^[18].

С арендой связано и еще одно событие в жизни нашего героя. Лукашенко оказался в числе участников совещания по вопросам внедрения аренды в сельском хозяйстве, которое проводил генеральный секретарь ЦК КПСС. «По команде Генерального собирали человек пятьдесят-шестьдесят: несколько первых секретарей обкомов, членов республиканских правительств, из исполкомов различных уровней — и так вплоть до руководителей хозяйства. Это называлось “посоветоваться”»^[19].

На одно из таких совещаний был приглашен и куратор совхоза «Городец», руководитель Могилевского облагропрома Евсей Корнеев. И в качестве «живого примера» (вдруг понадобится?) он рекомендовал пригласить на совещание и директора совхоза Александра Лукашенко^[20].

Во время той поездки директор совхоза «Городец» был по отношению к своему «куратору» вежлив и предупредителен: даже за чаем для обоих к проводнице ходил сам. Оно и понятно: моложе, рангом пониже. Кроме того, сам факт участия в таком совещании имел огромное значение для Лукашенко, как для любого человека, делающего карьеру. И он выжал из него все возможное: «По телевизору все земляки видели Александра Григорьевича Лукашенко как участника Всесоюзного совещания по арендному подряду. И особенно один момент притянул их внимание: с трибуны Александр Григорьевич Лукашенко во время выступления повернулся к Михаилу Сергеевичу Горбачеву, который находился в президиуме, и уточнил:

— Я так говорю, Михаил Сергеевич?

— Так, так, — согласно закивал тот головой»^[21].

Шутка ли, сам генсек соглашается с директором совхоза! По-другому и быть не могло: Горбачева-то спросили, согласен ли он с собственными мыслями, собственными идеями. Разумеется, он согласился. Но выстроил Лукашенко все мастерски^[22].

Конечно, далеко не каждый директор совхоза смог бы в советские времена вот так запросто обратиться к генсеку. Лукашенко смог — он и сам сумел ощутить себя властью, а не просто директором. Такой же властью, как Горбачев. Только подвластная ему территория несколько меньше Советского Союза. А в остальном — равные… Во всяком случае, когда они вместе с тем же Евсеем Корнеевым ехали обратно Лукашенко, по словам Василия Леонова, уже не пошел к проводнице за чаем, а отправил своего «куратора» Корнеева: мол, я тебе, когда в Москву ехали, чай носил, а теперь ты мне неси.

«Вот какие люди сволочи…»

Во времена хозяйствования в совхозе «Городец» проявилось и еще одно человеческое качество Александра Лукашенко, о котором нельзя не сказать. В книге Якутова читаем:

«На другой день своего директорства встретил Лукашенко двоих механизаторов. Оба навеселе.

— Куда путь держите, друзья? — строго спросил директор.

— В магазин, — бодро, в один голос, сообщили рабочие. — Надо кое-чего подзакупить…

— В магазин, конечно, вы идти можете, — твердо сказал директор, — а к технике я вас больше не допущу. Поколдуете пока лопатой и вилами.

Следом заработали наказания еще несколько выпивох и лодырей»^[23].

Прочитав, каждый поймет: суров, но справедлив.

А как же было на самом деле?

«В тот момент Шклов лихорадили разговоры о том, как директор “Городца” побил местного тракториста Василия Бандуркова по кличке “Муркин”»^[24]. Вот что рассказывал мне собкор главной аграрной газеты Советского Союза «Сельская жизнь», уже знакомый читателю Анатолий Гуляев, по долгу службы разбиравшийся с этим случаем:

«Против него возбудили уголовное дело за избиение механизатора. Он ко мне приехал домой: вот эти партократы, они хотят свести со мной счеты. Я спрашиваю: “Саша, ты бил этого механизатора?” — “Нет, не бил”. — “Поехали!” Сели в мою машину, поехали в Шклов в больницу — там врачиха была, не помню, как зовут. Она выдала справку механизатору о побоях. Я говорю: “Как это было?” — “Вот, пришел механизатор. Мы его обследовали — травма нанесена тупым тяжелым предметом”. Я вышел от врачихи и попросил: “Саша, чтобы я знал, как себя вести, скажи: ты его бил или нет?” — “Нет, не бил”.

Ладно. Поехали в Шкловскую прокуратуру. Там юный сотрудник прокуратуры говорит: “Тайна следствия — я ничего не могу вам сказать”. Я предъявил мандат, на нем написано “Орган ЦК КПСС”. Он пожал плечами и достал документы, показания соседей, которые видели, как бил. Я, выходя оттуда, говорю: “Саша, соседи показывают”. — “Нет, соседи — сволочи”.

Приехали в деревню, заходим к соседу. Сосед рассказывает, как было дело. Они с соседом-механизатором вышли из трактора. Правда, до этого выпили бутылку вина. Вышли из трактора, и тут появляется на белой “Ниве” директор совхоза, стал, говорит, на нас орать и вот этого механизатора Бандуркова начал бить. Бил кулаком, кинул на землю и начал бить ногами. И жена его, и дети подтверждают это. А мы сидим в хате, и по хате видно, что хозяин и хозяйка пьянчуги. Мне жена избитого механизатора говорит: “Ну, мы пьющие. Я знаю, что нам не поверят”. И на крик срывается: “Так бил же! Мы все видели, что бил! Вот дети видели, что бил”. И дети: “Бил!”

Я выхожу, говорю: “Саша, ну вот все говорят, что бил ты этого механизатора”. — “Нет”, — говорит и смотрит на меня совершенно ясными глазами. Ну что мне делать? А поскольку возможности тогда были, я попросил, чтобы бригадир мне собрал местных механизаторов на машинном дворе. Он собрал 12 человек. Я говорю: “Саша, подожди меня в машине”. Он остался в машине.

Я спрашиваю: “Мужики, вот так, не для печати, я не буду записывать ваши фамилии. Как вы считаете: мог Лукашенко бить данного конкретного механизатора?” Они мялись, мялись. Я показываю: “Не для печати. Вот выключил диктофон — ничего не записываю”. Они говорят: “Ну, если не для печати, то и меня бил, и меня бил, и меня…” Оказалось, что из двенадцати человек восемь человек он бил тоже.

Я вышел оттуда. “Саша, ты же мне только что говорил, что не бил?!” Он говорит: “Вот какие люди, сволочи. Я им столько хорошего сделал, а они не могут забыть, как пару раз не сдержался”».

Вся эта история стала достоянием гласности во время предвыборной кампании 1990 года, когда Александр Лукашенко баллотировался в депутаты Верховного Совета БССР. Но тогда на нее никто не обращал внимания, считая происками номенклатуры, в страстного борца с которой решительно обратился наш герой. А потом и уголовное дело закрыли — депутаты всех уровней в те времена обладали статусом неприкосновенности.

Но Анатолия Гуляева, как мы видим, занимает не столько даже склонность молодого хозяйственника к традиционным в советские времена репрессивным методам, когда мало просто отстранить от работы пьяного механизатора, а надо его еще перевоспитать — хотя бы даже и кулаками, сколько совсем иное. Гуляев, пожалуй, первый из пишущей братии, кто понял: «Смотрит на тебя Александр Лукашенко совершенно ясными глазами — и лжет».

Потом о «честности» нашего героя будут слагаться легенды. Известен случай с земельным наделом, который Александр Лукашенко получил, еще не будучи депутатом. Затем был принят закон, согласно которому руководители аграрных хозяйств не могли иметь в собственности землю. Все та же шкловская журналистка Ольга Павлова описывает, что когда кто-то из депутатов «проехался» по Лукашенко, обвинив его в невыполнении только что принятого закона, тот лихо парировал:

— Опоздал, братец, от земли я давно уже отказался.

Как утверждает Павлова, трансляцию той сессии слушал районный землеустроитель Александр Гордеев, который был поражен такой беспардонной ложью: уж он-то лучше всех знал, что в тот момент Лукашенко от своего надела не отказывался. При встрече он и спросил земляка-депутата:

— Как же вас понимать, Александр Григорьевич, как же так можно — лгать в микрофон, на всю республику! Где же ваша совесть?

Александр Григорьевич ответил просто:

— Где, Саша, была совесть, там вырос хрен.

Хрен вместо совести — это и есть та главная «ботаническая» особенность, без которой во все времена — и в те, и в наши — путь наверх начинающему политику был бы заказан.

1. Начало пути
2. Разминка перед забегом
3. Депутат от Шклова ищет себя
4. «Молодые волки» сбиваются в стаю
5. Драка бульдогов под ковром
6. Тема всей жизни
7. Перед решающим стартом
8. На старте
9. Окончательный выбор